Синельников Сергей Николаевич
На одном старом московском кладбище в тени вековых берёз, окруженный разлапистыми нарядными папоротниками и многочисленными кустиками дикой земляники, стоит черный мраморный камень. Остановимся перед этим надгробием и просто помолчим. Летний ветерок колышетлиству. Птичий гомон не нарушает царящий вокруг покой. Имя мудрого человека, Учителя и Врача высечено на простом и, в то же время, величественном памятнике…
Впрочем, последнее не относилось ко дню сегодняшнему – 15 августа 1899 года. Уже две недели по всему городу были расклеены афиши, сообщающие о премьере сезона «Царь Иоанн». К вечеру гомон и цокот копыт заполнили небольшую улочку перед театром; вся местная знать, включая генерал-губернатора, пожаловала на спектакль, постановщиком которого был сам Синельников…
Гром оваций сотрясал зал, вызывая на сцену актёров и невысокого средних лет режиссера снова и снова. Покоритель зрительских сердец, легенда русского театра Николай Николаевич Синельников стоял на сцене, с чуть снисходительной улыбкой глядя на публику и периодически в полупоклоне прижимая руку к груди. Среди сотен устремленных на него глаз он отыскал глаза стройного юноши в 4-м ряду партера, в которых плескалось не только восхищение, но и гордость, и любовь. Синельников смотрел на сына, и не к месту подумалось, каким красивым и взрослым стал Серёжа, как грустно жить в ожидании предстоящей разлуки… Вздрогнув от очередной волны аплодисментов, он вышел на середину сцены для последнего поклона.
Из театральной колыбели
На окраинах Харькова день начинался рано с криков петухов и мычания ожидающих утренней дойки коров. В центре же в 600 утра лишь дворники мели булыжные мостовые, да приказчики подготавливали к открытию магазины на центральных улицах. Зеленщики, молочницы, булочники начинали разносить по частным и доходным домам свою свежую ароматную продукцию, которую с черного хода принимали кухарки. Извозчики выстраивали пролётки вдоль тротуаров, поджидая первых пассажиров. Остальной же город, как правило, просыпаться не спешил, и, томясь в неге последних снов, многие горожане готовились вступить в спокойный, без неожиданностей и сюрпризов, очередной день.Впрочем, последнее не относилось ко дню сегодняшнему – 15 августа 1899 года. Уже две недели по всему городу были расклеены афиши, сообщающие о премьере сезона «Царь Иоанн». К вечеру гомон и цокот копыт заполнили небольшую улочку перед театром; вся местная знать, включая генерал-губернатора, пожаловала на спектакль, постановщиком которого был сам Синельников…
Гром оваций сотрясал зал, вызывая на сцену актёров и невысокого средних лет режиссера снова и снова. Покоритель зрительских сердец, легенда русского театра Николай Николаевич Синельников стоял на сцене, с чуть снисходительной улыбкой глядя на публику и периодически в полупоклоне прижимая руку к груди. Среди сотен устремленных на него глаз он отыскал глаза стройного юноши в 4-м ряду партера, в которых плескалось не только восхищение, но и гордость, и любовь. Синельников смотрел на сына, и не к месту подумалось, каким красивым и взрослым стал Серёжа, как грустно жить в ожидании предстоящей разлуки… Вздрогнув от очередной волны аплодисментов, он вышел на середину сцены для последнего поклона.
Серёжина мать Татьяна Фёдоровна оставила сцену после рождения двух сыновей, хотя подавала большие надежды как актриса. Супруг еще продолжал играть в спектаклях, но всё больше отдавался режиссуре, поэтому домой приезжал поздно. Дети же занимали всё её время (благо, наличие прислуги позволяло ей полностью отдаться материнским обязанностям). Старший сын Коленька был похож на отца, переняв от него не только резковатые (но не отталкивающие) черты лица, но и некоторую эмоциональную холодность, жесткость принимаемых решений. Татьяна Федоровна, глядя на него, нередко думала о том, что вряд ли он будет способен на необдуманные романтические поступки, однако через 30 лет Николай Николаевич-младший погибнет на дуэли.
В любимом же Серёженьке уже сызмальства проступали элементы её внешности и характера. Разрез глаз, веселая искорка в них, мягкая красота лица и стати, сочетание ума и ласковости. Нежно обнимая сына, Татьяна Фёдоровна не догадывалась, что эти черты станут своеобразным фамильным достоянием, переданным впоследствии дочери Сергея, потом внуку и, наконец, правнучке.
Воспитание братья получали классическое. Обучаясь в гимназии, Коля увлекся точными науками, а Серёжа зачарованно читал учебники по естествознанию. Вопросов рождалось больше, чем можно было получить ответов. Что позволяет морскому ежу выкидывать глотку при охоте? Что происходит в цветке, на месте которого появляется плод? За счет чего хамелеон меняет окраску? Почему паучиха съедает паука после совокупления? Как в мозге рождаются мысли? Откуда новорожденные черепашки знают, в какой стороне море? Дышит ли цыплёнок в яйце?.. Родители видели в подростке растущий интерес к природе, к освоению законов жизни, поэтому для них не стало сюрпризом его решение поступать на биологический, или как это обозначалось тогда, естественный факультет. Самым престижным учебным заведением в России считался Московский университет.
Поэтому с такой грустью смотрел Николай Николаевич на аплодирующего ему из зала сына. Его мальчик вскоре должен был проститься с отчим домом и пуститься в путь на «покорение» Москвы…
Успешно прошедшие вступительные экзамены первокурсники пели в актовом зале старинный студенческий гимн «Guadeamus». Вокруг Серёжи, молодые и восторженные, устремив взгляды на поднявшихся вместе с ними ректора и профессоров, стояли лучшие молодые люди державы, те, кто в последствие приведут Россию к зениту ее мощи и благополучия. Сергею Синельникову тоже было уготовано на своем поприще внести вклад в это благородное дело.
К тому времени Московский университет уже более полувека удерживал планку самого сильного учебного заведения России. В первую очередь благодаря «созвездию» гениальных ученых, преподававших на всех факультетах и кафедрах. На рубеже 19 и 20 веков наука была на пороге потрясающих открытий, сделать которые предстояло нынешним студентам. С первого же курса Сергей вместе с товарищами многие часы проводил за микроскопом, вглядываясь то в застывшие клеточки ячменного зерна или волосяной луковицы, то в бойко перемещающихся инфузорий или скользящие по капиллярам клетки в лягушачьей брыжейке.
Профессора рассказывали на лекциях о сходстве зародышей у всех позвоночных, о приспосабливании растений и животных к окружающему миру, о магнетических свойствах земли, о взаимодействии суши и Океана, о химическом разложении веществ и их образовании, о многом и многом другом. Молодой человек, слушая своих великолепных преподавателей, учился в большом выделять незначительное и, наоборот, из частностей собирать глобальное. Изучая природу, Сергей скрупулезно искал истоки тех или иных явлений и, воодушевляемый учителями, старался прогнозировать невидимые следствия видимых причин.
Правда, студенчество было не всегда беззаботно-познавательным. Император уже с начала ХХ в. все более уклонялся от личного участия в решении судеб высшего образования, сократив расходы на него из государственного бюджета. Финансирование образовательного ведомства происходило по остаточному принципу. В годы, когда происходило становление Синельникова, в стране происходило резкое сокращение расходов и в отношении других важнейших государственных потребностей, за исключением, наверное, щедрого финансирования бюрократического аппарата и жандармерии. Поэтому из жизни ушла главная составляющая русской модели университета – действительное и действенное попечение и забота о совершенствовании качества и содержания образования. И государственное присутствие в университетах, утратив созидательное начало, обернулось негативной стороной – полицейско-бюрократическим подавлением и надзором.
Такой поворот породил естественную реакцию в обществе, тем более что набирало вес рабочее движение, к которому молодежь испытывала «политическую симпатию». Начались студенческие волнения, и, конечно, Сергей не остался в стороне. Но беспорядки были подавлены, и в 1904 г. он был выслан на 2 года из Москвы без права жительства в университетских городах.
После восстановления герой нашего повествования с удвоенной силой принялся за учебу. Но по мере погружения в мир науки, юноша все больше ощущал в себе новое устремление. Он стал понимать, что следование законам Жизни суть гармония и здоровье, а нарушение этих законов – разрушение и страдание. Открывшиеся перед ним на кафедрах естественного факультета горизонты мироздания стали зауживаться на причинах болезней, на той тонкой грани, которая разделяет норму и патологию. К завершению обучения он ощутил, что центральное место в его интересах занял больной человек, а теоретическая биология его теперь увлекает куда меньше. В результате, после получения диплома об окончании биофака Сергей, недолго думая, поступил на медицинский факультет Университета.
Он снова стоял в актовом зале. Как и 5 лет назад, звучали поздравления и напутствия, а затем профессорско-студенческое многоголосье пело «Guadeamus igitur». Повзрослевший и уже многое понявший, Сергей смотрел на лица первокурсников уже по-другому и, будучи немногим старше, внутренне задавал им, восторженным, вопрос: «Уверены ли вы в своем выборе?». Через 50 лет он, уже став известным профессором, часто всматривался в глаза юношей и девушек, пришедших в мединститут, и с трибуны торжественного собрания говорил о том же: «Дорогие коллеги! Выбранный вами путь – самый благородный из всех возможных. Но и ноша, пожалуй, самая тяжелая. Задумывались ли вы над этим?».
И обучение началось вновь. На этот раз перед ним открылись анатомические залы, клинические лаборатории, палаты больниц, кабинеты амбулаторий. Оставалось неизменным одно: высочайший уровень преподавания. Великие терапевты и хирурги того времени читали лекции, выдающиеся врачи проводили семинары и практические занятия. Сергей впитывал всё, старался запомнить в мельчайших подробностях не только то, что говорили его учителя, но и то, как они это говорили. Он еще не знал об этом, но Судьба готовила его не только к миссии Врача, но к великому поприщу Учительства.
До Сумской губернии вёрст было немного, но добирался он долго. Август выдался теплым, зато дождливым, поэтому, хотя и светило солнце, тракт был немало размыт, а дороги ужасны. Лошадка шла не бойко, то и дело вытаскивая кибитку, увязающую в густой, как пластилин, жиже. Но Сумы были всё ближе, и, уставший от суеты последних дней, Сергей дремал, укачиваемый цокотом и несильной тряской.
Родители не одобряли его решение работать земским врачом, и свежеиспеченный доктор наводил справки о вакансиях, не особенно рассчитывая на родительское благословение. Но, когда он сообщил, что занял место врача на несколько уездов в соседней от Харькова губернии, Татьяна Федоровна, пряча слезы, обняла сына и перекрестила. И она, и Николай Николаевич не только любили «мальчика», но и уважали его за убежденность и верность столь далекой от них Медицине.
То, с чем столкнулся Сергей Николаевич в самом начале своей профессиональной деятельности, трудно пересказать словами. Перед ним была не Москва и даже не Харьков, не столичный госпиталь и даже не провинциальная клиника. Перед ним были маленький домик старенькой больнички да 6 деревень вокруг. И он с пожилой медсестрой и молодым фельдшером. И не было рядом мудрых профессоров и всезнающих ассистентов, с которыми так приятно было советоваться в московской ординатуре. Зато были необразованные, зачастую и просто дремучие крестьяне, которых надо было лечить. И он лечил…
После шока первых недель Сергей Николаевич постепенно стал приводить в порядок помещения аптеки, операционной, смотровой, перевязочной. Места не хватало. Его университетское образование восставало против того, что в больнице нет стерилизационной или хотя бы моечной (тогда уже было известно и о микробах, и о путях обеззараживания белья и инструментов кипячением и растворами сулемы или карболки). Хотя здание было обозначено как амбулатория и не предполагало наличие палат, само существование операционной предполагало помещение для послеоперационных больных. Такого помещения тоже не было.
Пересилив ворчание своих сотрудников, Синельников в полупустой аптеке установил большой рукомойник (воду таскали из колодца), а также толстостенные стеклянные колбы с притертыми прочно крышками, в которые раз в неделю наливались дезинфицирующие химические растворы для обработки хирургического и акушерского инвентаря. Таким образом, аптека стала выполнять еще роль стерилизационной. На кухоньке его малюсенькой квартирки, располагавшейся здесь же, за стенкой операционной, на печной конфорке теперь постоянно кипела вода либо в большой кастрюле с бельём и халатами, либо в стальных коробочках со шприцами, иглами и скальпелями. Потеснившись в смотровой, где шел основной приём больных, доктор перенёс сюда допотопную обстановку перевязочной, а в освободившейся комнате после, как теперь говорят, косметического ремонта поставил две разномастные кровати, создав примитивную больничную палату.
При этом каждый день он принимал больных. Одним пускал кровь, другим впрыскивал камфару. Кому-то вырывал почерневший зуб, кому-то зашивал пораненную руку. В ближней деревне принимал роды, в дальней – ставил пиявок. Редкая неделя проходила без операций в амбулатории. И так 2 года. А потом…
… А потом началась Первая мировая война, и в 1915 г. Сергей Николаевич ушел на фронт. Люди из нескольких уездов собрались проводить своего доктора. Несли ему незамысловатые подарки, искренне плакали. Он тоже переживал, ему и вправду казалось, что быть земским врачом – его истинное пожизненное призвание. Но уже через месяц офицер царской армии военврач С.Н. Синельников оперировал в госпиталях, выхаживал раненых, учился сам и учил других жить и работать в военных условиях. Неизвестно, как бы сложилась его карьера дальше, если бы через два года он не заболел сыпным тифом и не был демобилизован из армии. Весной 1917 г. он вернулся домой, чтобы, как оказалось, 25 лет больше никуда не выезжать из Харькова.
В любимом же Серёженьке уже сызмальства проступали элементы её внешности и характера. Разрез глаз, веселая искорка в них, мягкая красота лица и стати, сочетание ума и ласковости. Нежно обнимая сына, Татьяна Фёдоровна не догадывалась, что эти черты станут своеобразным фамильным достоянием, переданным впоследствии дочери Сергея, потом внуку и, наконец, правнучке.
Воспитание братья получали классическое. Обучаясь в гимназии, Коля увлекся точными науками, а Серёжа зачарованно читал учебники по естествознанию. Вопросов рождалось больше, чем можно было получить ответов. Что позволяет морскому ежу выкидывать глотку при охоте? Что происходит в цветке, на месте которого появляется плод? За счет чего хамелеон меняет окраску? Почему паучиха съедает паука после совокупления? Как в мозге рождаются мысли? Откуда новорожденные черепашки знают, в какой стороне море? Дышит ли цыплёнок в яйце?.. Родители видели в подростке растущий интерес к природе, к освоению законов жизни, поэтому для них не стало сюрпризом его решение поступать на биологический, или как это обозначалось тогда, естественный факультет. Самым престижным учебным заведением в России считался Московский университет.
Поэтому с такой грустью смотрел Николай Николаевич на аплодирующего ему из зала сына. Его мальчик вскоре должен был проститься с отчим домом и пуститься в путь на «покорение» Москвы…
Guadeamus igitur
После окончания гимназии Сергей отправился в древнюю столицу пытать счастья. Теперь семьсот пятьдесят верст отделяли от родных мест 18-летнего юношу, стоящего на перроне среди мелькающих фуражек, картузов, сюртуков, ряс, шляпок и вуалей. Впереди были 10 лет студенчества.Успешно прошедшие вступительные экзамены первокурсники пели в актовом зале старинный студенческий гимн «Guadeamus». Вокруг Серёжи, молодые и восторженные, устремив взгляды на поднявшихся вместе с ними ректора и профессоров, стояли лучшие молодые люди державы, те, кто в последствие приведут Россию к зениту ее мощи и благополучия. Сергею Синельникову тоже было уготовано на своем поприще внести вклад в это благородное дело.
К тому времени Московский университет уже более полувека удерживал планку самого сильного учебного заведения России. В первую очередь благодаря «созвездию» гениальных ученых, преподававших на всех факультетах и кафедрах. На рубеже 19 и 20 веков наука была на пороге потрясающих открытий, сделать которые предстояло нынешним студентам. С первого же курса Сергей вместе с товарищами многие часы проводил за микроскопом, вглядываясь то в застывшие клеточки ячменного зерна или волосяной луковицы, то в бойко перемещающихся инфузорий или скользящие по капиллярам клетки в лягушачьей брыжейке.
Профессора рассказывали на лекциях о сходстве зародышей у всех позвоночных, о приспосабливании растений и животных к окружающему миру, о магнетических свойствах земли, о взаимодействии суши и Океана, о химическом разложении веществ и их образовании, о многом и многом другом. Молодой человек, слушая своих великолепных преподавателей, учился в большом выделять незначительное и, наоборот, из частностей собирать глобальное. Изучая природу, Сергей скрупулезно искал истоки тех или иных явлений и, воодушевляемый учителями, старался прогнозировать невидимые следствия видимых причин.
Правда, студенчество было не всегда беззаботно-познавательным. Император уже с начала ХХ в. все более уклонялся от личного участия в решении судеб высшего образования, сократив расходы на него из государственного бюджета. Финансирование образовательного ведомства происходило по остаточному принципу. В годы, когда происходило становление Синельникова, в стране происходило резкое сокращение расходов и в отношении других важнейших государственных потребностей, за исключением, наверное, щедрого финансирования бюрократического аппарата и жандармерии. Поэтому из жизни ушла главная составляющая русской модели университета – действительное и действенное попечение и забота о совершенствовании качества и содержания образования. И государственное присутствие в университетах, утратив созидательное начало, обернулось негативной стороной – полицейско-бюрократическим подавлением и надзором.
Такой поворот породил естественную реакцию в обществе, тем более что набирало вес рабочее движение, к которому молодежь испытывала «политическую симпатию». Начались студенческие волнения, и, конечно, Сергей не остался в стороне. Но беспорядки были подавлены, и в 1904 г. он был выслан на 2 года из Москвы без права жительства в университетских городах.
После восстановления герой нашего повествования с удвоенной силой принялся за учебу. Но по мере погружения в мир науки, юноша все больше ощущал в себе новое устремление. Он стал понимать, что следование законам Жизни суть гармония и здоровье, а нарушение этих законов – разрушение и страдание. Открывшиеся перед ним на кафедрах естественного факультета горизонты мироздания стали зауживаться на причинах болезней, на той тонкой грани, которая разделяет норму и патологию. К завершению обучения он ощутил, что центральное место в его интересах занял больной человек, а теоретическая биология его теперь увлекает куда меньше. В результате, после получения диплома об окончании биофака Сергей, недолго думая, поступил на медицинский факультет Университета.
Он снова стоял в актовом зале. Как и 5 лет назад, звучали поздравления и напутствия, а затем профессорско-студенческое многоголосье пело «Guadeamus igitur». Повзрослевший и уже многое понявший, Сергей смотрел на лица первокурсников уже по-другому и, будучи немногим старше, внутренне задавал им, восторженным, вопрос: «Уверены ли вы в своем выборе?». Через 50 лет он, уже став известным профессором, часто всматривался в глаза юношей и девушек, пришедших в мединститут, и с трибуны торжественного собрания говорил о том же: «Дорогие коллеги! Выбранный вами путь – самый благородный из всех возможных. Но и ноша, пожалуй, самая тяжелая. Задумывались ли вы над этим?».
И обучение началось вновь. На этот раз перед ним открылись анатомические залы, клинические лаборатории, палаты больниц, кабинеты амбулаторий. Оставалось неизменным одно: высочайший уровень преподавания. Великие терапевты и хирурги того времени читали лекции, выдающиеся врачи проводили семинары и практические занятия. Сергей впитывал всё, старался запомнить в мельчайших подробностях не только то, что говорили его учителя, но и то, как они это говорили. Он еще не знал об этом, но Судьба готовила его не только к миссии Врача, но к великому поприщу Учительства.
Бесценный опыт
В 1909 году Сергей Синельников был зачислен экстерном в одну из ведущих столичных клиник, в которой ему предстояло работать и учиться 4 года. О том, насколько непросто было молодому человеку из провинции пройти конкурс и как многое означало это для всей его дальнейшей профессиональной жизни, можно судить по белой стальной таблички, которая была укреплена на двери его кабинета много лет спустя. Украшенная гравировкой «Бывший ординатор Терапевтической госпитальной клиники Московского Университета», она до сих пор как дорогая реликвия храниться в семье его потомков. Но вот и пришла пора возвращаться домой. Его ждали семья, высокооплачиваемая работа в клинике, обеспеченность частнопрактикующего врача. Но выбор его оказался совершенно другим…До Сумской губернии вёрст было немного, но добирался он долго. Август выдался теплым, зато дождливым, поэтому, хотя и светило солнце, тракт был немало размыт, а дороги ужасны. Лошадка шла не бойко, то и дело вытаскивая кибитку, увязающую в густой, как пластилин, жиже. Но Сумы были всё ближе, и, уставший от суеты последних дней, Сергей дремал, укачиваемый цокотом и несильной тряской.
Родители не одобряли его решение работать земским врачом, и свежеиспеченный доктор наводил справки о вакансиях, не особенно рассчитывая на родительское благословение. Но, когда он сообщил, что занял место врача на несколько уездов в соседней от Харькова губернии, Татьяна Федоровна, пряча слезы, обняла сына и перекрестила. И она, и Николай Николаевич не только любили «мальчика», но и уважали его за убежденность и верность столь далекой от них Медицине.
То, с чем столкнулся Сергей Николаевич в самом начале своей профессиональной деятельности, трудно пересказать словами. Перед ним была не Москва и даже не Харьков, не столичный госпиталь и даже не провинциальная клиника. Перед ним были маленький домик старенькой больнички да 6 деревень вокруг. И он с пожилой медсестрой и молодым фельдшером. И не было рядом мудрых профессоров и всезнающих ассистентов, с которыми так приятно было советоваться в московской ординатуре. Зато были необразованные, зачастую и просто дремучие крестьяне, которых надо было лечить. И он лечил…
После шока первых недель Сергей Николаевич постепенно стал приводить в порядок помещения аптеки, операционной, смотровой, перевязочной. Места не хватало. Его университетское образование восставало против того, что в больнице нет стерилизационной или хотя бы моечной (тогда уже было известно и о микробах, и о путях обеззараживания белья и инструментов кипячением и растворами сулемы или карболки). Хотя здание было обозначено как амбулатория и не предполагало наличие палат, само существование операционной предполагало помещение для послеоперационных больных. Такого помещения тоже не было.
Пересилив ворчание своих сотрудников, Синельников в полупустой аптеке установил большой рукомойник (воду таскали из колодца), а также толстостенные стеклянные колбы с притертыми прочно крышками, в которые раз в неделю наливались дезинфицирующие химические растворы для обработки хирургического и акушерского инвентаря. Таким образом, аптека стала выполнять еще роль стерилизационной. На кухоньке его малюсенькой квартирки, располагавшейся здесь же, за стенкой операционной, на печной конфорке теперь постоянно кипела вода либо в большой кастрюле с бельём и халатами, либо в стальных коробочках со шприцами, иглами и скальпелями. Потеснившись в смотровой, где шел основной приём больных, доктор перенёс сюда допотопную обстановку перевязочной, а в освободившейся комнате после, как теперь говорят, косметического ремонта поставил две разномастные кровати, создав примитивную больничную палату.
При этом каждый день он принимал больных. Одним пускал кровь, другим впрыскивал камфару. Кому-то вырывал почерневший зуб, кому-то зашивал пораненную руку. В ближней деревне принимал роды, в дальней – ставил пиявок. Редкая неделя проходила без операций в амбулатории. И так 2 года. А потом…
… А потом началась Первая мировая война, и в 1915 г. Сергей Николаевич ушел на фронт. Люди из нескольких уездов собрались проводить своего доктора. Несли ему незамысловатые подарки, искренне плакали. Он тоже переживал, ему и вправду казалось, что быть земским врачом – его истинное пожизненное призвание. Но уже через месяц офицер царской армии военврач С.Н. Синельников оперировал в госпиталях, выхаживал раненых, учился сам и учил других жить и работать в военных условиях. Неизвестно, как бы сложилась его карьера дальше, если бы через два года он не заболел сыпным тифом и не был демобилизован из армии. Весной 1917 г. он вернулся домой, чтобы, как оказалось, 25 лет больше никуда не выезжать из Харькова.
Главный врач
Октябрьский большевистский переворот Синельников встретил с пониманием. Провозглашаемые Лениным и его партией лозунги были понятны: и за время земства, и на фронте он почувствовал, полюбил простого человека, крестьянин ли он или солдат, призванный из рабочего сословия. Он не понаслышке знал, как трудно живется на Руси труженику, как нелегко добывается хлеб, и в то же время как самоотверженны русские люди в сражении за отчизну. Поэтому наиглавнейшая идея большевиков о возвеличивании Человеку Труда показалась справедливой далекому от политики доктору.Новое руководство пригласило еще не совсем окрепшего после болезни Сергея Николаевича на должность главного врача крупной многокорпусной Николаевской, больницы. За годы войны дела в стационаре шли неважно. Объяснялось это скудным финансированием и тем, что многие врачи (а высшее медицинское образование в те года получали в основном мужчины) были призваны Родиной на военную службу. Поэтому приходилось многое делать самому, благо, опыту теперь было не занимать.
Синельников оказался на Украине одним из первых главврачей при Советской власти. Не столь терпимо настроенные люди, принявшие революционное правительство в штыки, недоумевали относительно его решения. Некоторые даже, не скрывая угрозы, убеждали отказаться от «работы на большевиков». Но Сергей Николаевич был непреклонен: «Я работаю не на власть, а для больных людей. Болезнь не спрашивает человека о политических убеждениях. И я буду руководить больницей!». Кончилось это тем, что на него было совершено покушение прямо в больничном сквере, и только случай спас врача от пули.
Казалось, от когда-то спокойного Харькова ничего не осталось. Гражданская война принесла не малый урон народу, а свершившаяся революция еще и добавила проблем. Нищета была ужасной. Люди были растеряны. Только надеждами на скорое окончание несчастий жили харьковчане, а вместе с ними и Синельников. Они еще не ведали, что совсем скоро на Украине начнется голод, равного которому страна еще не знала. А пока стационар работал во всю свою мощность. Главврач трудился от зари до заката. Ему полагался на день паёк с несколькими кусками сахара, так даже от такой малости он отказался, ссылаясь на то, что лучше отдать это «лакомство» наиболее ослабленным больным. А больных было немало, среди них встречались и тяжелые пациенты.
Однажды к С.Н. Синельникову обратился за консультацией мужчина средних лет. В последнее время он стал отмечать подъемы артериального давления, слабость, быструю утомляемость. По причине этого состояния он лежал 2 месяца назад в другой больнице, где после обследования остановились на диагнозе «апоплексии», что в современном мире означает «гипертоническая болезнь». Сергей Николаевич начал подробно расспрашивать пациента о его жизни и течении заболевания. Выяснилось, что за некоторое время до первого повышения давления больной был демобилизован из армии после тяжелого ранения с массивным внутренним кровотечением, которое остановили лишь при повторной операции. Кровопотеря была настолько значительна, что ему бесконечно переливали кровь. Выйдя из госпиталя и вернувшись в Харьков, он долго не мог включиться в свой обычный ритм. И только все начало налаживаться, как на тебе: стало «шалить» давление. Врач закончил свой осмотр с грустью.
Его диагнозом была не гипертоническая болезнь, а тяжелое неизлечимое заболевание – хроническая почечная недостаточность. Лекарства от этого недуга нет и сейчас, тогда – тем более не было. Пациент умер меньше, чем через год. Заключение патологоанатома совпало с диагнозом С.Н. Синельникова... Видите ли, вместе с кровью больному переливали огромное количество чужеродного белка , который, постепенно оседая в почках, привел к медленному снижению, а потом и полному прекращению их функции. Повышение артериального давления стало просто маской страдания почек.
Казалось, от когда-то спокойного Харькова ничего не осталось. Гражданская война принесла не малый урон народу, а свершившаяся революция еще и добавила проблем. Нищета была ужасной. Люди были растеряны. Только надеждами на скорое окончание несчастий жили харьковчане, а вместе с ними и Синельников. Они еще не ведали, что совсем скоро на Украине начнется голод, равного которому страна еще не знала. А пока стационар работал во всю свою мощность. Главврач трудился от зари до заката. Ему полагался на день паёк с несколькими кусками сахара, так даже от такой малости он отказался, ссылаясь на то, что лучше отдать это «лакомство» наиболее ослабленным больным. А больных было немало, среди них встречались и тяжелые пациенты.
Однажды к С.Н. Синельникову обратился за консультацией мужчина средних лет. В последнее время он стал отмечать подъемы артериального давления, слабость, быструю утомляемость. По причине этого состояния он лежал 2 месяца назад в другой больнице, где после обследования остановились на диагнозе «апоплексии», что в современном мире означает «гипертоническая болезнь». Сергей Николаевич начал подробно расспрашивать пациента о его жизни и течении заболевания. Выяснилось, что за некоторое время до первого повышения давления больной был демобилизован из армии после тяжелого ранения с массивным внутренним кровотечением, которое остановили лишь при повторной операции. Кровопотеря была настолько значительна, что ему бесконечно переливали кровь. Выйдя из госпиталя и вернувшись в Харьков, он долго не мог включиться в свой обычный ритм. И только все начало налаживаться, как на тебе: стало «шалить» давление. Врач закончил свой осмотр с грустью.
Его диагнозом была не гипертоническая болезнь, а тяжелое неизлечимое заболевание – хроническая почечная недостаточность. Лекарства от этого недуга нет и сейчас, тогда – тем более не было. Пациент умер меньше, чем через год. Заключение патологоанатома совпало с диагнозом С.Н. Синельникова... Видите ли, вместе с кровью больному переливали огромное количество чужеродного белка , который, постепенно оседая в почках, привел к медленному снижению, а потом и полному прекращению их функции. Повышение артериального давления стало просто маской страдания почек.
В 1923 г. Сергей Николаевич подал в отставку с занимаемой должности. Недалеко от его дома было расположено 3-этажное здание больницы, в которой лечились студенты и преподаватели Харьковского университета. Туда-то и пришел заведовать терапевтическим отделением Синельников. Через год он женился на всеобщей любимице, великолепной сестре милосердия, тоже прошедшей фронты Гражданской войны, Анастасии Беликовой и прожил со своей Наточкой до самой смерти.
С переходом на новое место начался как бы новый этап в его жизни, когда он полностью отдался служению Терапии. Что же такое терапия?.. Непростой вопрос. Это также сложно, как объяснить смысл таких понятий, как «искусство» или «математика». То есть дать определение можно, а вот ёмко, полноценно и одновременно кратко охарактеризовать – трудно. Дело в том, что все они – не просто специальности, не просто области знаний, а Явления…
Терапия – это не набор каких-то навыков и умений и даже не способность ставить диагноз. И, уж конечно, не банальное знание болезней внутренних органов. Терапия – это привычка думать над больным. Это некий замес из интуиции, мышления и гуманности. Это видение за больным – человека, а за болезнью – страдание.
Другими словами, быть терапевтом не значит работать в терапевтическом отделении больницы. Любой врач – будь он окулистом, хирургом, гинекологом – может нести в себе тот могучий профессионально-нравственный заряд, который был заповедан нам великими терапевтами прошлого. Мне посчастливилось знать прекрасных хирургов, рентгенологов, травматологов, ЛОР-врачей, которые обладали этими качествами и прославляли терапию, называя ее Царицей Медицины
Последующие 15 лет, проведенные в студенческой больнице, оказались чрезвычайно плодотворными. О Синельникове заговорили. Становилось понятно, что к нескольким безусловным корифеям присоединилось еще одно имя. Причем имя в городе весьма известное: пожилой Николай Николаевич оставался звездой первой величины в культурной жизни Харькова. Его 60-летний юбилей отмечался театральной общественностью всех крупных городов страны. К сыну легендарного режиссера обращались за медицинской помощью знакомые и поклонники его отца, являющиеся видными деятелями науки и искусства. Из Москвы в начале 30-х гг. ему привезли рентгеновские снимки Максима Горького для заочной консультации. Известность Сергея Николаевича росла.
Как-то его срочно вызвали в Драматический театр, где гастролировала Ростовская труппа. Ведущий актер, исполнявший главные роли в нескольких спектаклях, лежал в гримерной, держась за сердце, и наотрез отказывался ехать в больницу, пока не приедет Синельников. Когда доктор стремительно вошел в комнату, он увидел бледного и испуганного артиста в окружении сотрудников театра и врачей «Скорой помощи». В воздухе, отражаясь от стен, беспокойно металось слово «инфаркт». Сергей Николаевич внимательно осмотрел пациента (ЭКГ в те времена еще не существовало), поднялся, сложил свои трубочки в саквояж и спокойно сказал: «Андрей Никифорович, вставайте, примите пирамидон и гримируйтесь. Спектакль через полчаса». Онемевшим от удивления свидетелям этой сцены он лишь коротко добавил: «Нет здесь инфаркта, это ущемился межрёберный нерв. Скоро все пройдет».
…Во время спектакля «исцеленный» артист несколько раз вставлял в свои монологи реплики типа «Голубчик, что-то вы неважно выглядите, сходили бы к Сергею Николаевичу» или «Лечились бы вы у Сергея Николаевича, не говорили бы таких глупостей». Кто-то из зрителей ничего не заметил, кто-то удивлялся, а кто-то улыбался…
Но, чем дальше, тем больше чувствовал Сергей Николаевич потребность поделиться своим многогранным багажом знаний. И небольшого коллектива студенческой больницы для этой цели было явно недостаточно. Так судьба привела его в Харьковский медицинский институт,откуда в 1937 г. поступило приглашение на должность доцента. Работа со студентами на семинарах и практических занятиях в институтских клиниках вдохнула в Синельникова новое дыхание. Он был окрылен открывшимся ему предназначением, изумительно разворачивая перед слушателями красоту и драматизм медицины вообще и терапии в частности. А студенты отвечали ему искренней любовью и признательностью.
С переходом на новое место начался как бы новый этап в его жизни, когда он полностью отдался служению Терапии. Что же такое терапия?.. Непростой вопрос. Это также сложно, как объяснить смысл таких понятий, как «искусство» или «математика». То есть дать определение можно, а вот ёмко, полноценно и одновременно кратко охарактеризовать – трудно. Дело в том, что все они – не просто специальности, не просто области знаний, а Явления…
Терапия – это не набор каких-то навыков и умений и даже не способность ставить диагноз. И, уж конечно, не банальное знание болезней внутренних органов. Терапия – это привычка думать над больным. Это некий замес из интуиции, мышления и гуманности. Это видение за больным – человека, а за болезнью – страдание.
Другими словами, быть терапевтом не значит работать в терапевтическом отделении больницы. Любой врач – будь он окулистом, хирургом, гинекологом – может нести в себе тот могучий профессионально-нравственный заряд, который был заповедан нам великими терапевтами прошлого. Мне посчастливилось знать прекрасных хирургов, рентгенологов, травматологов, ЛОР-врачей, которые обладали этими качествами и прославляли терапию, называя ее Царицей Медицины
Последующие 15 лет, проведенные в студенческой больнице, оказались чрезвычайно плодотворными. О Синельникове заговорили. Становилось понятно, что к нескольким безусловным корифеям присоединилось еще одно имя. Причем имя в городе весьма известное: пожилой Николай Николаевич оставался звездой первой величины в культурной жизни Харькова. Его 60-летний юбилей отмечался театральной общественностью всех крупных городов страны. К сыну легендарного режиссера обращались за медицинской помощью знакомые и поклонники его отца, являющиеся видными деятелями науки и искусства. Из Москвы в начале 30-х гг. ему привезли рентгеновские снимки Максима Горького для заочной консультации. Известность Сергея Николаевича росла.
Как-то его срочно вызвали в Драматический театр, где гастролировала Ростовская труппа. Ведущий актер, исполнявший главные роли в нескольких спектаклях, лежал в гримерной, держась за сердце, и наотрез отказывался ехать в больницу, пока не приедет Синельников. Когда доктор стремительно вошел в комнату, он увидел бледного и испуганного артиста в окружении сотрудников театра и врачей «Скорой помощи». В воздухе, отражаясь от стен, беспокойно металось слово «инфаркт». Сергей Николаевич внимательно осмотрел пациента (ЭКГ в те времена еще не существовало), поднялся, сложил свои трубочки в саквояж и спокойно сказал: «Андрей Никифорович, вставайте, примите пирамидон и гримируйтесь. Спектакль через полчаса». Онемевшим от удивления свидетелям этой сцены он лишь коротко добавил: «Нет здесь инфаркта, это ущемился межрёберный нерв. Скоро все пройдет».
…Во время спектакля «исцеленный» артист несколько раз вставлял в свои монологи реплики типа «Голубчик, что-то вы неважно выглядите, сходили бы к Сергею Николаевичу» или «Лечились бы вы у Сергея Николаевича, не говорили бы таких глупостей». Кто-то из зрителей ничего не заметил, кто-то удивлялся, а кто-то улыбался…
Профессор Синельников
Сергей Николаевич Синельников был чрезвычайно эрудированным и образованным человеком. Общение с ним обогащало его сотрудников. В медицине существует истина: если пациенту после разговора с врачом не стало легче, то это не врач. Сергей Николаевич был настоящим Врачом. Больные после встреч с ним оздоравливались не только физически, но и духовно. Каждый день после обхода палат он выходил на лестницу, где толпились родственники, и рассказывал мамам, сёстрам, мужьям о состоянии и самочувствии их близких, кого-то обнадеживая, кого-то мягко утешая.Но, чем дальше, тем больше чувствовал Сергей Николаевич потребность поделиться своим многогранным багажом знаний. И небольшого коллектива студенческой больницы для этой цели было явно недостаточно. Так судьба привела его в Харьковский медицинский институт,откуда в 1937 г. поступило приглашение на должность доцента. Работа со студентами на семинарах и практических занятиях в институтских клиниках вдохнула в Синельникова новое дыхание. Он был окрылен открывшимся ему предназначением, изумительно разворачивая перед слушателями красоту и драматизм медицины вообще и терапии в частности. А студенты отвечали ему искренней любовью и признательностью.
В конце 30-х гг. лекарств было мало, шёл интенсивный поиск средств для лечения многих болезней. С давних времен врачи знали об удивительном свойстве невзрачных с виду кустиков наперстянки улучшать работу занедужившего сердца. Отвары из этой травы усмиряли сердцебиение и уменьшали одышку. Пролечив с их помощью сотни больных и резюмируя свой опыт лечения сердечной недостаточности, Сергей Николаевич защитил в 1938 г. докторскую диссертацию на тему «Сердце и дигиталис » и, став вскоре профессором, был назначен заведующим кафедрой пропедевтики внутренних болезней.
К этим временам относится еще один любопытный случай. Синельникова пригласили в семью известного харьковского архитектора. В доме чувствовались достаток и стиль. Несчастье же заключалось в том, что единственная дочь уже 8 лет не вставала. Ноги этой почти 40-летней женщины были парализованы, и передвигалась она в инвалидной коляске. Профессор больше часа беседовал с пациенткой, потом почти столько же с ее пожилыми родителями, затем снова с ней. Диагноз становился очевидным. Наконец он завершил осмотр, поднялся и начал медленно ходить по комнате. Его речь стала монотонной, ритм шагов напоминал удары метронома. Все трое следили за ним, не отрывая глаз. Голос становился всё тише и тише, и слушатели напрягали слух всё больше. Больная, дабы ничего не прослушать, вытянула шею и, затаив дыхание, подалась всем телом вперед. И в тот момент, когда Сергей Николаевич понял, что хозяева окончательно «загипнотизированы» его действиями, он остановился, замолчал, пристально глядя на пациентку, а потом внезапно… обрушил кулак на стол и закричал: «Встать!!!». И она вскочила с кресла… Женщина страдала истерией, и ее «паралич» был неистинным, а как бы внушённым ею самой себе. Причем она искренне верила, что страдает тяжелой болезнью, невольно вводя в заблуждение не только своих близких, но и многочисленных врачей, до этого ее консультировавших.
А потом началась Великая Отечественная война. Это была страшная война. Более 20 миллионов наших соотечественников погибло на полях сражений, в концлагерях, от голода в блокадных городах. Наступление фашистов проходило через Украину, и государственные учреждения Харькова эвакуировались в далекие от обстрелов тылы. Харьковский мединститут вместе с преподавателями и студентами был перемещен в Оренбург .
В эвакуации Сергей Николаевич ничуть не изменил себе. Ему исполнилось 60 лет, но по-прежнему утром, подтянутый и «отутюженный», он появлялся в аудитории и читал лекции для студентов (парней было мало, многие воевали). А во второй половине дня он делал обходы в клинике, принимал пациентов или шёл по домам к тем больным, которые не могли добраться до него сами. Свой опыт, знания, интуицию С.Н. Синельников дарил людям так же бескорыстно, как отдавал, пройдя пешком через весь город, больным лекарства, деньги, какую-то еду, оказавшуюся в кармане. Стоит ли говорить о том, что за свою работу профессор не назначал никакой платы, довольствуясь иногда кулёчком пшена, иногда кочаном капусты или несколькими солеными огурчиками, а куда чаще просто словами благодарности. Безупречно порядочного, внутренне дисциплинированного и, вместе с тем, остроумного и легкого в общении, его обожали студенты, коллеги, пациенты.
А дома его ждали Анастасия Федоровна и красавица-дочка Иветта. Он очень любил обеих, черпая в их нежности силы для каждого нового дня. Почти три года прожили они в одной комнате, деля кров с другими членами семьи, эвакуированными с ними из Харькова. Пожалуй, это были самые трудные времена для Синельниковых, но в 1944 г., когда наша армия уже гнала остатки фашистских орд по Европе в их логово, наконец, пришел приказ и реэвакуации. В самом начале лета Сергей Николаевич с семейством вернулись на родину.
После бомбёжек и немецкой оккупации город нуждался в капитальном восстановлении. Большая работа предстояла и по налаживанию жизнедеятельности мединститута. Укомплектовывался преподавательский состав, клиники худо-бедно ремонтировались, в том числе и студентами. 1 сентября 1944 г. профессор С.Н. Синельников поздравлял своих товарищей и многочисленных первокурсников с началом первого послевоенного учебного года. А вскоре с фронта начали возвращаться победители, одни из которых готовы были занять места за лекторским столом, другие – на студенческой скамье.
Жизнь постепенно начала налаживаться. Сергей Николаевич понимал, как нужны стране квалифицированные врачи, и работал очень много. Вместе с ним преподавание вели великолепные врачи, и авторитет его кафедры возрастал. Именно тогда от руководства поступило Синельникову предложение возглавить обкомовскую больницу, в которой лечились руководители Харькова. Профессор отказался, и, как показало время, решение это было весьма дальновидным…
К этим временам относится еще один любопытный случай. Синельникова пригласили в семью известного харьковского архитектора. В доме чувствовались достаток и стиль. Несчастье же заключалось в том, что единственная дочь уже 8 лет не вставала. Ноги этой почти 40-летней женщины были парализованы, и передвигалась она в инвалидной коляске. Профессор больше часа беседовал с пациенткой, потом почти столько же с ее пожилыми родителями, затем снова с ней. Диагноз становился очевидным. Наконец он завершил осмотр, поднялся и начал медленно ходить по комнате. Его речь стала монотонной, ритм шагов напоминал удары метронома. Все трое следили за ним, не отрывая глаз. Голос становился всё тише и тише, и слушатели напрягали слух всё больше. Больная, дабы ничего не прослушать, вытянула шею и, затаив дыхание, подалась всем телом вперед. И в тот момент, когда Сергей Николаевич понял, что хозяева окончательно «загипнотизированы» его действиями, он остановился, замолчал, пристально глядя на пациентку, а потом внезапно… обрушил кулак на стол и закричал: «Встать!!!». И она вскочила с кресла… Женщина страдала истерией, и ее «паралич» был неистинным, а как бы внушённым ею самой себе. Причем она искренне верила, что страдает тяжелой болезнью, невольно вводя в заблуждение не только своих близких, но и многочисленных врачей, до этого ее консультировавших.
А потом началась Великая Отечественная война. Это была страшная война. Более 20 миллионов наших соотечественников погибло на полях сражений, в концлагерях, от голода в блокадных городах. Наступление фашистов проходило через Украину, и государственные учреждения Харькова эвакуировались в далекие от обстрелов тылы. Харьковский мединститут вместе с преподавателями и студентами был перемещен в Оренбург .
В эвакуации Сергей Николаевич ничуть не изменил себе. Ему исполнилось 60 лет, но по-прежнему утром, подтянутый и «отутюженный», он появлялся в аудитории и читал лекции для студентов (парней было мало, многие воевали). А во второй половине дня он делал обходы в клинике, принимал пациентов или шёл по домам к тем больным, которые не могли добраться до него сами. Свой опыт, знания, интуицию С.Н. Синельников дарил людям так же бескорыстно, как отдавал, пройдя пешком через весь город, больным лекарства, деньги, какую-то еду, оказавшуюся в кармане. Стоит ли говорить о том, что за свою работу профессор не назначал никакой платы, довольствуясь иногда кулёчком пшена, иногда кочаном капусты или несколькими солеными огурчиками, а куда чаще просто словами благодарности. Безупречно порядочного, внутренне дисциплинированного и, вместе с тем, остроумного и легкого в общении, его обожали студенты, коллеги, пациенты.
А дома его ждали Анастасия Федоровна и красавица-дочка Иветта. Он очень любил обеих, черпая в их нежности силы для каждого нового дня. Почти три года прожили они в одной комнате, деля кров с другими членами семьи, эвакуированными с ними из Харькова. Пожалуй, это были самые трудные времена для Синельниковых, но в 1944 г., когда наша армия уже гнала остатки фашистских орд по Европе в их логово, наконец, пришел приказ и реэвакуации. В самом начале лета Сергей Николаевич с семейством вернулись на родину.
После бомбёжек и немецкой оккупации город нуждался в капитальном восстановлении. Большая работа предстояла и по налаживанию жизнедеятельности мединститута. Укомплектовывался преподавательский состав, клиники худо-бедно ремонтировались, в том числе и студентами. 1 сентября 1944 г. профессор С.Н. Синельников поздравлял своих товарищей и многочисленных первокурсников с началом первого послевоенного учебного года. А вскоре с фронта начали возвращаться победители, одни из которых готовы были занять места за лекторским столом, другие – на студенческой скамье.
Жизнь постепенно начала налаживаться. Сергей Николаевич понимал, как нужны стране квалифицированные врачи, и работал очень много. Вместе с ним преподавание вели великолепные врачи, и авторитет его кафедры возрастал. Именно тогда от руководства поступило Синельникову предложение возглавить обкомовскую больницу, в которой лечились руководители Харькова. Профессор отказался, и, как показало время, решение это было весьма дальновидным…
Ученые и власть
Очень многие деятели науки после революции покинули страну. Но не так уж мало ученых осталось. Без сомнения, это были лучшие представители российской интеллигенции. Они хотели и могли продолжить традиции ослабевшей от политических потрясений Науки. И началась работа.В истории нашей Родины немало черных страниц. Одна из них – период правления Иосифа Сталина, обожествленного простыми людьми, и тот страшный террор, который он и его приспешники развернули против собственной страны. За 30 лет сталинского произвола было расстреляно и замучено 20 миллионов человек, столько же, сколько унесли 4 года войны. Среди них были лучшие представители крестьянства, прекрасные инженеры, экономисты, военные, деятели культуры, искусства, науки, духовенства, члены их семей. Не обошла эта страшная политика и представителей биологии и медицины.
В 20-е годы репрессии еще не развернулись в полную мощь – у новой власти оставались какие-то другие неотложные дела. Правда, до сих пор ходят слухи, что крупнейший психиатр В.М. Бехтерев, в течение суток 24 декабря 1927 г. умерший от «желудочно-кишечного заболевания», был отравлен после осмотра им будущего «отца народов» Сталина и установления диагноза паранойи. Но это только слухи... Зато дальше террору была открыта широкая дорога. В конце 30-х годов среди прочих прогремел процесс над двумя врачами. Одним из осужденных был великий русский терапевт Д.Д. Плетнев, медицинская эрудиция и гениальное диагностическое чутье которого были известны далеко за пределами России. Ему и доктору Л.Г. Левину было инкриминировано «убийство» ряда партийных начальников и М. Горького, за что присудили «25 лет без права переписки», то есть фактически расстрел. Одна из трагических страниц истории сталинизма того времени – расправа над академиком Н.И. Вавиловым, крупнейшим биологом нашего века. Он погиб в Саратовской тюрьме в 1943 г.
Чистки научно-исследовательских институтов стали тогда делом обыденным, но новая волна репрессий накатилась на «естественников» позже. После войны в 1948 г. «историческая» сессия ВАСХНИЛ нанесла, выражаясь языком газет того времени, «сокрушительный удар реакционному идеалистическому направлению в биологии – вейсманизму-менделизму-морганизму ». Над наукой, с высшего позволения ЦК ВКП(б), куражился Т. Лысенко, названный когда-то Вавиловым «аферистом от науки». Это положило конец давнему спору ученых-генетиков с этим некомпетентным и малообразованным человеком, обласканным вождем, и отбросило нас далеко назад. Был дискредитирован основоположник отечественной экспериментальной биологии академик Н.К. Кольцов, выдвинувший гипотезу о «наследственной молекуле» (ДНК) и ее свойствах почти на 30 лет раньше, чем американец А. Корнберг получил Нобелевскую премию за ее синтез. Был арестован заведующий первой в стране учебной кафедры генетики в МГУ академик А.С. Серебровский, предложивший схему строения гена в 30-е годы, когда французы Ф. Жакоб, А. Львов и Ж. Моно, получившие в 1965 г. Нобелевскую премию за работы по значению гена, были еще совсем молодыми людьми. Был ошельмован крупный биолог академик И.И. Шмальгаузен и многие другие.
В 1950 г. Академия медицинских наук СССР и Академия наук СССР провели совместную так называемую «павловскую сессию». Извратившие стройное и точное учение И.П. Павлова проходимцы во главе с фаворитом сталинского правительства академиком К. Быковым решили раз и навсегда возвести в ранг догмы нервизм, уничтожив не только любые другие идеи в физиологии высшей нервной деятельности, но и психосоматику, и целые научные направления в психологии и так далее. Привело это к преследованию таких крупнейших психофизиологов, как академики И.С. Бериташвили, Л.А. Орбели, профессор (а в будущем тоже академик) П.К. Анохин и других ученых. Но и это еще не все.
В истории медицины, как и в Истории вообще, рядом с величественным и гуманным всегда соседствовало что-то подлое и жестокое. Вероятно, следует знать и о том, и о другом. До смерти «кремлевского горца» оставалось меньше года, когда сверху была спущена инструкция начать новую кампанию….
«Дело врачей»
Среди прочих пороков Советской власти без сомнения можно назвать антисемитизм, возведенный после войны в ранг государственной кадровой политики. И, хотя среди первых революционеров было немало евреев, в дальнейшем «социалистическая элита» практически полностью перекрыла для людей этой древнейшей национальности всякий карьерный рост. Если на вакантное место приходили двое – русский и еврей – и второй был явно квалифицированнее первого, должность все равно отдавали русскому.Между тем, интеллигентные люди презирали антисемитов. Замечательный поэт Евгений Евтушенко в одной из своих поэм написал чудесные строки: … Я всем антисемитам, как еврей, И потому я настоящий русский…
Но во времена Сталина открыто осудить царящий вокруг антисемитизм было нельзя: во-первых, могли попросту посадить в тюрьму, во-вторых, официально-то декларировались равенство и дружба народов. А в действительности национализм, скрытый за лозунгами, был. Например, преподавателей обязали вести занятия со студентами на украинском языке, поскольку Харьков – старый российский город – по иронии судьбы оказался на территории Украины, искусственно ограниченной Сталиным по карте. Сергей Николаевич смысла в этом не видел и переживал за то, что качество его лекций упадет только за счет того, что ему, русскому человеку, придется изъясняться на неродном языке. Но он честно постарался выполнить это дикое распоряжение. На первой же лекции через 15 минут всеобщих мучений раздался возглас из аудитории: – Профессор, пожалуйста, читайте на русском! Студенты, прекрасно понимая состояние своего учителя, дружно поддержали это предложение, и Синельников больше не пробовал повторить этот эксперимент.
В 1950 г. из Киева в Харьковский мединститут приехала комиссия с высокими гостями. Председателем был заместитель министра, случайный человек в системе здравоохранения. После встречи с профессорско-преподавательским составом он подошел к Синельникову сообщить, что немало наслышан лестного о нем: – Сергий Мыколаевыч, у Кыеви дуже зацинюють ваше даровання. Кэривнитьство бачит, яку вэлику вы роботу выконуетэ. Да тильке спивробытныки у вас … Профессор удивленно посмотрел на чиновника: – Любопытно. И что же, простите, не устраивает в моих сотрудниках? Сара Львовна Перельман и Эсфирь Зиновьевна Коневская имеют огромный опыт преподавательской работы. Доцент Григорий Моисеевич Михлин изумительный врач и очень уважаем на кафедре. Ассистенты Зильберблат и Андреев, хотя и молоды, но исключительно талантливы… Глазки партийного функционера как-то воровато забегали, он явно старался подобрать наиболее удачные слова: – Андреив, цэ добрэ, нехай пряцуе. А останни, як вы нэ разумиетэ, – он поморщился, – нэ ти, що трэба …
Синельников посмотрел на него пристально и поджал губы: – Видите ли, я старый московский студент. Во времена моей молодости, если человека лишь подозревали в черносотенстве, ему не подавали руки. Прощайте. Глядя ему вслед, киевский визитёр тихо прошипел: – Що ж, до побачення …
После этого разговора почти год на кафедру приезжали проверки и ревизоры, а на заведующего и сотрудников писались пасквили и доносы.
.В 1952 г. началось еще одно гнусное, но, к счастью, последнее сталинское преступление – «дело врачей». По совершенно нелепым обвинениям были арестованы крупнейшие советские доктора. По существу это было антисемитской чисткой интеллигенции. Фамилии арестованных говорят сами за себя: Гринштейн, братья Коганы, Шерешевский, Фельдман, Этингер и так далее. Среди них были крупнейший патологоанатом профессор Я.Л. Рапопорт, известнейший терапевт академик М.С. Вовси, выдающийся физиолог и замечательная женщина-академик Л.С. Штерн и другие. Правда, для приличия в их число «включили» и нескольких русских. Так, венчал список «врачей-вредителей» лечащий врач Сталина академик В.Н. Виноградов.
Их обвиняли в том, что на протяжении десятилетий они вели скрытую подрывную деятельность, направленную на истребление советских людей: отравляли болеющих детей, искусственно повышали смертность среди беременных женщин, своими назначениями увеличивали общуюлетальность населения в стационарах, неверным лечением привели к гибели ряда государственных и партийных деятелей. Пресса кричала, что они «выродки», «садисты», «чудовища», «засланцы империалистической гидры» и прочее.
В Харькове был посажен в тюрьму один из ведущих терапевтов города профессор В.М. Коган-Ясный. Врачебная общественность всей страны знала его имя в связи с работами по заболеваниям эндокринных желез и благодаря созданному им журналу «Врачебное дело». Сотрудники мединститута были потрясены и возмущены арестом ученого и врача. Однако в «традиции» того времени входило «единодушное осуждение» арестованного «изверга». Поэтому в органах госбезопасности была быстро состряпана насквозь лживая петиция о медицинских преступлениях Коган-Ясного, которую приказали подписать ведущим профессорам. И… её подписали все. Кроме профессоров С.Н. Синельникова и А.Л. Лещенко. Что их ждало за неповиновение, догадывался каждый.
Дочь Иветта, оставив мужа и детей в Москве, приехала в родительский дом. Отца она нашла в столовой за обеденным столом. Еды перед ним не было. Сергей Николаевич, постаревший и растерянный, был одет в костюм. Он был как бы готов в любой момент выйти из дома. Семидесятилетний, он уже который день приходил сюда полностью готовым. И ждал… Он ждал, когда за ним приедут и арестуют. Дочь, обняв его, говорила что-то ободряющее и добавила:
– Какой же все-таки ужас, если врачи способны на такое… Отец посмотрел на нее сначала рассеяно, потом взгляд его стал суше, и он порывисто хлопнул ладонью по столу: – Вздор! Это всё вздор! Не смей даже думать так! – Но папа, – растерявшись, воскликнула Иветта, – об этом же написано во всех газетах! И по радио только об этом и говорят… – Да пойми же, такого попросту не может быть. Во-первых, я почти всех, о ком сообщается в прессе, знаю лично. Они исключительно порядочные люди и замечательные врачи. А во-вторых, это технически невозможно. Ну вспомни мои обходы больничных палат. Разве можно себе представить, что я совершу диагностическую ошибку или сделаю неверное назначение, и об этом тут же не станет известно множеству людей, которые в той или иной форме не выскажут мне возникших сомнений?
Иветта, сама врач по профессии, конечно, сразу поняла, что он имеет в виду. Профессорский обход – это своего рода процессия, можно сказать, «явление местного значения». В течение этого часа профессора окружают доценты, ассистенты, аспиранты, студенты. Лечащий врач докладывает историю болезни до осмотра пациента, медсестра держит влажное полотенце, чтобы вытереть руки после осмотра. Рекомендации профессора сразу фиксируются на бумаге как в карте больного, так и в блокнотах молодых сотрудников. Действительно, ошибку обязательно заметят «люди из свиты». Поэтому абсурдно обвинять профессоров в массовом уничтожении людей путем неверных назначений…
За Сергеем Николаевичем все-таки пришли. Уезжая из дома, он посмотрел на близких с отчаянием: никто не знал, когда они вновь увидятся. Но, благо, всё ограничилось многочасовыми допросами. Его всячески склоняли подписать донос на В.М. Коган-Ясного, провоцировали сказать что-то лишнее, старались подловить на мелочах. Но Синельников оставался непреклонен. Чем бы закончилось это страшное время неизвестно, но в марте 1953 г. диктатор и убийца многомиллионного народа Сталин скончался. А через несколько месяцев все арестованные «убийцы в белых халатах» были освобождены из-за отсутствия, естественно, состава преступления.
Последние годы
Сергей Николаевич продолжал руководить кафедрой и клиникой. Он оставался одним из самых авторитетных врачей и самых известных людей в городе. О нем ходили легенды. Нередко случалось так, что ему достаточно было только взглянуть на вошедшего в дверь пациента, как он уже ставил диагноз. Много раз он ставил неожиданные и трудные диагнозы заочно, лишь по одному рассказу о каком-то неясном больном. А спустя какое-то время его заключение подтверждалось.Один из таких случаев произошел в 1967 г. Один из виднейших советских специалистов в области психотехники (науки, изучавшей психологию трудовой деятельности) профессор С.Г. Геллерштейн лег в Боткинскую больницу на лечение по поводу участившихся загрудинныхболей. Врачи расценивали это как проявление нарушенного кровяного питания сердца и назначили наиболее адекватную по тем временам терапию. Пожилой ученый чувствовал себя все лучше, лечение явно шло ему впрок, и вскоре до выписки остались одни сутки. Но С.Г. Геллерштейну не суждено было вернуться домой. Приступ сильнейших болей в эпигастральной области возник внезапно, «упа-ло» артериальное давление, нитроглицерин не помогал, на ЭКГ – признаки усилившихся нарушений питания сердечной мышцы. За несколько часов его не стало...
В тот же вечер эта трагическая история была рассказана по телефону С.Н. Синельникову, которому к тому времени исполнилось 86 лет. Он очень внимательно слушал, задавая уточняющие вопросы. Узнав, что в качестве причины смерти был выставлен острый инфаркт миокарда, Сергей Николаевич поинтересовался, не было ли у умершего язвенной болезни. «Была, – про-звучал ответ, – но уже больше двадцати лет его не беспокоила». После короткой паузы старый Врач спокойно произнес ошеломительный по своей неожиданности диагноз. — Будь это не специализированное кардиологические отделение, а старенькая сельская больничка, ему бы сразу поставили диагноз. Нет. Соломон Григорьевич умер не от инфаркта. От прободения язвы ...
Вскрытие показало наличие большой «немой» язвы, то есть сама рана на слизистой была, но уже два десятка лет никаких субъективных переживаний не вызывала. Такое атипичное течение встречается почти у 20 % больных. Стоит ли добавлять, что в ее центре был широкий разрыв. Причиной смерти оказалось прободение язвы желудка.
Его лекции с годами наполнились такой глубиной, что скрытая в них мудрость завораживала студентов. Затаив дыхание, они вслушивались в его голос. Исподволь заключительные слова лекции втекали в их души, навсегда запечатлеваясь в памяти. Как и всегда, Сергей Николаевич обращался вроде как ко всем, а, казалось, к каждому в отдельности. Его тихий призыв, как заключительные аккорды «Лунной сонаты», гипнотизировал, воспринимался гулко и долгим эхом прокатывался через всю жизнь молодых начинающих свой путь врачей: «Слушайте сердце. Кому, как не сердцу, поможет чистосердечный рассказ о своих бедах. Оно готово. Оно ждет вашего внимания и терпения. Слушайте. Оно умеет говорить. Если вы захотите, сердце расскажет вам все или почти все. Расскажет изменением обоих известных Вам тонов, возникновением дополнительных тонов, появлением различных шумов, писков, щелчков. Появятся звуки, названные «криком лебедя», «кашлем коклюша» и другие. Опытный кардиолог, слушая сердце, иногда закрывает глаза. Сердце жалуется ему. Требуются знания и медицинская эрудиция, чтобы расшифровать его язык. Оно заслужило наше участие. Буду счастлив, если наши беседы сформировали у вас именно такое отношение».
Передавая эстафету
Но старость властно и неотвратимо диктовала свои правила. И убеленный сединами Врач не спорил с ней. Он стал хворать, отошел от дел, подолгу сидел на балконе своего старого фамильного дома в тени огромных каштанов. Рядом неизменно была Анастасия Федоровна, его Наточка, его драгоценный ангел-хранитель.К нему продолжали обращаться для консультаций, но такое случалось всё реже. Бездействие огорчало его. Но Врач не роптал на судьбу. Так много сделано было им в жизни, что свою миссию он считал завершенной.
Осенью 1971 г. Иветта Сергеевна забрала родителей в Москву. Что испытывал старый профессор, прощаясь навсегда со своей родиной, с узенькой улицей в центре Харькова, по которой 60 лет возвращался к родному очагу? Стоит ли говорить об этом…
В Москве, окруженный любящими людьми (дочь и зять были исключительно заботливы, уже взрослые внуки боготворили его), Сергей Николаевич отогрелся душой, немного воспрянул духом. И в 92 года принял своего последнего пациента…
В гости к Петровским пришел их давний харьковский знакомый. Ему было чуть за 30, но вот уже несколько месяцев он страдал какой-то неясной хворью, от которой пропал аппетит, кружилась голова, накатывали приступы потливости и сердцебиения. Он похудел, осунулся. Горстями пил разные лекарства и ходил по докторам. В Харькове уже не осталось ни одного светила, к которому бы он не приходил на консультацию. И вот на одном из приемов немолодой врач после осмотра признался, что не совсем понимает, что происходит с пациентом. И после этого горестно добавил: «Вот был бы жив профессор Синельников, он бы без труда разобрался». Какого же было потрясение доктора, когда страждущий, удивленно распахнув глаза, воскликнул:
– Так он ведь жив! Я видел его около месяца назад дома у своего научного руководителя. Он живет теперь в Москве в семье своей дочери. …Сергей Николаевич опрашивал и осматривал молодого человека необычайно внимательно. Его вопросы были неожиданны, заставляяпациента раскрыться перед Врачом так, как, пожалуй, ни перед кем никогда он не раскрывался. Заключение было столь же внезапным, сколь великолепным.
Синельников сказал:
– Вы здоровы, Андрей. Вы просто тосковали тогда из-за разрыва с близким человеком, и тоска ваша стала подтачивать ваш организм, переходя из болезни душевной в болезнь телесную. Поверьте, такое случается совсем нередко. Не пейте больше лекарств. Вам предстоит еще долгая жизнь, незачем отравлять себя ненужными таблетками… Сегодня, по прошествии 30 лет, известный на Украине ученый профессор Андрей Ш., человек исключительного здоровья и оптимизма, с благодарностью вспоминает тот августовский день, когда старый Врач освободил его от груза «искусственного» недуга.
А Сергей Николаевич болел. Он хворал той универсальной болезнью, название которой – Старость. И нет лекарства от нее, нет облегчения, и закат уже совсем скоро рассеется в ночной мгле. Единственным лучиком в закате Врача стало рождение первого правнука. Когда к немощному и безрадостному, принесли к нему крохотного мальчугана, лицо его просветлело. Он положил на голову малыша пухлую ладонь, тепло и целительную силу которой познали тысячи страдающих людей, и, улыбаясь и не сводя слезящихся глаз с выразительной мордашки, что-то беззвучно зашептал…
… Сергея Николаевича Синельникова не стало через несколько месяцев. А его правнук – современный московский врач-терапевт – каждый день принимает больных. И над его столом весит портрет красивого пожилого человека, на который засматриваются пациенты. Эстафета врачевания была передана…
В начале XVIII века при Петре Великом была создана «Табель о рангах». Согласно этому документу высшие государственные чиновники по статусу делились на несколько классов: V класс – статский советник, IV – действительный статский советник, III – тайный советник, II – действительный тайный советник и I класс – канцлер.
Почитав биографические справочники, искушенный глаз заметит тот же принцип в иерархии отечественных и зарубежных специалистов. Их табель о рангах можно себе представить так: V класс – видный деятель, IV – крупный, III – крупнейший, II – выдающийся и, наконец, I класс – великий деятель (ученый, врач и т.д.).
Но есть один неофициальный титул, не позволяющий человеку занять место в энциклопедиях, но навсегда удерживающий его в памяти других людей. Что скажут о враче, который спас вашего ребенка или уберег от смерти отца. О нем будут повторять из уст в уста: «замечательный врач», «замечательный врач», «замечательный врач»…
И не одна энциклопедия, ни один словарь не вместит в себя то количество докторов в России, о которых молва несёт только одно – «это замечательный врач».
Таким был С.Н. Синельников. Таковы тысячи его предшественников, современников и последователей. И да будет так…